В группу «Центрифуга» входили Сергей Бобров, Борис Пастернак, Николай Асеев, Божидар (Богдан Гордеев).

Самым известным эгофутуристом был Игорь Северянин, но так называли себя и молодые поэты Иван Игнатьев, Василиск Гнедов, Константин Олимпов (сын популярного поэта конца XIX века Константина Фофанова), Георгий Иванов, Грааль-Арельский (Стефан Петров).

Группу «Мезонин поэзии» возглавлял Вадим Шершеневич, к нему присоединились поэты, поначалу входившие в группу эгофутуристов: Борис Лавренев, Константин Большаков, Сергей Третьяков, Рюрик Ивнев, Хрисанф (Лев Зак).

Наиболее заметной и активной среди футуристических объединений была группа «Гилея», название которой переводится с греческого как «лесная». В имении, где в 1910 году работал отец братьев Бурлюков, часто гостили их друзья — художники и поэты, и именно там зародилась «Гилея». В состав группы, помимо Бурлюков, входили Велимир Хлебников, Владимир Маяковский, Алексей Кручёных, Василий Каменский, Елена Гуро, Бенедикт Лившиц и другие представители авангардного искусства.

Центральной фигурой и идейным вдохновителем «Гилеи» был Давид Бурлюк — поэт, художник и теоретик футуризма. До конца своих дней (он умер в 1967 году в США) он подписывал свои произведения как «Давид Бурлюк. Отец русского футуризма». Современники отмечали его способность улавливать новые тенденции в искусстве и литературе, а также умение перенимать различные стилистические манеры — от народничества и символизма до творчества французских «проклятых» поэтов.
Бурлюк проявлял талант к усвоению новых художественных приемов и в живописи. По воспоминаниям Бенедикта Лившица, описанным в его мемуарах «Полутораглазый стрелец», Бурлюк с большим интересом изучал фотографию работы молодого Пабло Пикассо, анализируя его подход к изображению реальности. Когда один из братьев собирался писать портрет Лившица, Давид напутствовал его: «Распикась его как следует!»
Поддержка, которую Бурлюк оказывал молодым талантам, сыграла важную роль в творческой судьбе Маяковского. По признанию Владимира Владимировича, именно Бурлюк разглядел в нем «гениального поэта». В своей автобиографии «Я сам» Маяковский посвятил Бурлюку благодарный раздел «Прекрасный Бурлюк», называя его своим «действительным учителем» и отмечая: «Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. <…> Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая».

Прежде всего, футуристы выделялись тем, что, в отличие от символистов и акмеистов, не имели своего постоянного журнала. Попытки его создать обычно заканчивались после выпуска первого номера. Например, «Первый журнал русских футуристов» под номером 1–2, увидевший свет в 1914 году, так и остался единственным выпуском. Вместо журналов футуристы успешно использовали коллективные сборники, которые включали не только художественные произведения, но и манифесты нового направления.

Критики обсуждали лозунги, которые заявляли о полном разрыве новой школы с классическими традициями и всей современной литературой: «Только мы — лицо нашего Времени», «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности». В манифесте поэзию Бальмонта называли «парфюмерным блудом», книги Леонида Андреева — «грязной слизью», а остальных авторов обвиняли в «ничтожестве»: «Всем этим… Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Черным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. — нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным».

В своем отрицании культурных традиций русские «будетляне» действительно напоминали итальянских футуристов. Однако они не воспевали войну и агрессию, у них не было культа техники. Более того, в самом отрицании традиций скрывалось некое лукавство.
Например, в одном из тезисов «Пощечины общественному вкусу» — «Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней» — заложено как минимум два важных культурных контекста. Первый — цитата из Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса): «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою» (Откр. 4:2). В богословских толкованиях акцент делается на постепенном ослабевании у человека изначальной глубокой веры. Однако для человека Серебряного века, прежде всего для Владимира Соловьева и его последователей, «первая любовь» — это изначальное непосредственное постижение мировой мудрости, которое может смениться периодом антитезы и трудным путём к новому её постижению («последней любви»).

Второй культурный контекст, очевидный для русского читателя, — стихотворение Тютчева «Последняя любовь», в котором финальное возвращение к мировой мудрости сопряжено с трагическими утратами («О ты, последняя любовь! / Ты и блаженство, и безнадёжность!»).

При сравнении деклараций из сборников «Пощечина общественному вкусу» и «Садок судей II» становится очевидно, что футуристы эволюционируют от нигилистического отказа от классической и современной культуры к формулировке принципов поэтики своего направления. Причем эти принципы имеют ярко выраженный филологический, если не сказать лингвистический характер:

Футуристы создавали многозначность совершенно иным способом, и это главное их отличие: они достигали ее через языковые средства и изобретение новых слов. Принцип словотворчества оказался весьма влиятельным и прослеживается почти у всех поэтов-футуристов. Современники порой воспринимали футуристические стихи как бессмыслицу, особенно учитывая, что футуристы заявляли о необходимости создания заумного языка, где значимые слова заменяются произвольным набором звуков. Алексей Крученых в «Декларации слова, как такового» объяснял: «Слова умирают, мир вечно юн. Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и «изнасилованное». Поэтому я называю лилию еуы — первоначальная чистота восстановлена».

Футуристы, в отличие от других поэтических школ, гораздо шире допускали разнообразные языковые эксперименты. Эти эксперименты открывали новые возможности для осмысления поэтического слова. Однако футуристическое стихотворение выделялось не только смелыми языковыми экспериментами, но и новым пониманием «поэтического» и «непоэтического». Футуристы находили поэзию в том, что ускользало от внимания классиков и символистов. В то же время они намеренно снижали и пародировали образы традиционной «высокой» поэзии.